Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз злато-карий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не смогла к другому.
«Заметался пожар голубой»
Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость.
«Пускай ты выпита другим»
Чужие губы разнесли Твое тепло и трепет тела. Как будто дождик моросит С души, немного омертвелой.
«Мне грустно на тебя смотреть»
Позабуду я мрачные силы, Что терзали меня, губя. Облик ласковый! Облик милый! Лишь одну не забуду тебя.
«Вечер черные брови насопил»
Одни из самых проникновенных стихотворений Есенина — цикл «Любовь хулигана» — посвящены Августе Миклашевской. Её считают единственной женщиной, не ответившей поэту взаимностью.
Сергея Есенина с актрисой Августой познакомила её коллега по Камерному театру в августе 1923 года.
«Большая, статная. Мягко покачивались бёдра на длинных ногах. Не полная. Не тонкая. Античная, я бы сказал. Ну, Афродита, что ли. Голова, нос, рот, уши — точёные. Волосы цвета воробьиного крыла. <…> Глаза, поражающие в своём широком и свободном разрезе, безукоризненном по рисунку. Негромко говорила, негромко смеялась. Да нет, пожалуй, только пленительно улыбалась», — такой описывал Августу поэт-имажинист Анатолий Мариенгоф.
Поначалу Есенин и Миклашевская стали встречаться — просто гуляли по улицам Москвы, любили бывать в Подмосковье. Много говорили и не могли наговориться. И каждый раз Есенин словно летел на новое свидание.
Потом они встречались всё реже: каждый проживал свою жизнь и свою судьбу. «Я понимала, что переделывать его не нужно! Просто надо помочь ему быть самим собой. Я не смогла этого сделать. Слишком много времени приходилось тратить, чтобы заработать на жизнь моего семейства. О моих затруднениях Есенин ничего не знал. Я зарабатывала концертами. Мы продолжали встречаться, но уже не каждый день…» — вспоминала Миклашевская.
Всю историю их непродолжительного романа она описала в своих воспоминаниях, хотя и была очень сдержанна.
Есенин уезжал из Москвы по делам, потом уехал в Баку. Августа выезжала со спектаклями и концертами в разные подмосковные города.
Августа так рассказала про их последнюю встречу: «В последний раз я видела Есенина в ноябре 1925 года, перед тем как он лег в больницу. Тогда был болен мой сын. Я сидела возле его кровати. Поставила ему градусник и читала вслух. Вошёл Есенин и, когда увидел меня возле моего сына, прошёл тихонько и зашептал: „Я не буду мешать…“ Сел в кресло и долго молча сидел, потом встал, подошёл к нам. — Вот всё, что мне нужно, — сказал шёпотом и пошёл. В дверях остановился: — Я ложусь в больницу, приходите ко мне… Я ни разу не пришла. Думала, там будет Толстая…».
В декабре раздался тот самый телефонный звонок — ей сообщили, что Есенина не стало. «Всю ночь мне казалось, что он тихо сидит у меня в кресле, как в последний раз сидел» — вспоминала она.
«Я видела, как ему трудно, плохо, как он одинок. Понимала, что виноваты и я, и многие ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему. Он тянулся, шёл к нам. С ним было трудно, и мы отходили в сторону, оставляя его одного», — узнаем мы из воспоминаний Августы Миклашевской, собранных под названием «Встречи с поэтом» и опубликованных в 1965 году.
«И какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной девочкой и своей милою…», – так Сергей Есенин писал о своей жене, Айседоре Дункан. Их союз продержался всего три года. Постоянные скандалы и бурные выяснения отношений, тем не менее, были плодотворны для творчества. Их разделяло очень многое: языковой барьер (он не говорил по-английски, она знала по-русски несколько слов), 18-летняя разница в возрасте и менталитете. А объединяло то, что они были равновелики по силе таланта и популярности. Она была всемирно известной американской танцовщицей, он стал всемирно известным русским поэтом.
Роман Айседоры Дункан с Есениным был таким же недолгим, как и ее роман с советской властью. Она с восторгом приняла революцию 1917 г. и ожидала от нее больших перемен. Ее саму называли революционеркой, но в иной стихии – хореографии. Айседора Дункан танцевала без пуантов и корсета, в легких хитонах, босиком. Ее называли «живым воплощением души танца», а позже признали основательницей современного танца.
Впрочем, хореографию Дункан оценивали неоднозначно: ее танцевальную лексику часто называли скудной, говорили, что она слишком стара и тяжеловесна для танца и занимается в большей степени пантомимой.
В 1921 г. она написала наркому просвещения СССР Луначарскому: «Я устала от буржуазного, коммерческого искусства. Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которым нужно мое искусство и у которых никогда не было денег, чтобы посмотреть на меня». В ответ Луначарский пригласил Дункан в Москву с предложением открыть танцевальную школу.
Когда Айседора отправилась в Россию, она ожидала чего угодно, только не того, что ей предсказала гадалка: в новой стране она выйдет замуж. Ей было 44 года, она никогда не была замужем. В тот вечер, когда 26-летний Есенин впервые увидел Айседору Дункан, она танцевала под «Интернационал» в красном хитоне, символизирующем победу революции. Они познакомились и специфически пообщались: все, что она сказала ему по-русски, – «золотая голова», «ангел» и «тщорт».
Дункан и Есенин поженились в СССР в 1922 г. Вскоре после этого они уехали за границу – танцовщица отправилась на гастроли по Америке и Европе. Но Есенина там представляли исключительно как мужа знаменитой Дункан, он много пил и не находил себе применения. Об Америке он написал: «Американцы – народ весьма примитивный со стороны внутренней культуры. Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам».
Союз поэта и танцовщицы часто высмеивали, в Москве Айседору прозвали «Дунькой-коммунисткой», а в злых эпиграммах писали: «Есенина куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан».
В 1923 г. они расстались. Оба вскоре после расставания трагически погибли. Есенина нашли повешенным в гостинице «Англетер» (согласно официальной версии смерти), Айседора Дункан тоже вскоре погибла от удушья.
Она отдыхала в Ницце, и вечером 14 сентября 1927 года поехала кататься на своем шикарном Bugatti. Концы длинной шелковой шали развевались по ветру. Один из них вдруг попал на колесо автомобиля. Все произошло буквально за доли секунды – намотавшийся на колесо шарф убил Айседору, переломив ей позвоночник и порвав сонную артерию, словно стальной трос. «Великой босоножке» было 49 лет.
Имя Айседоры Дункан навсегда вошло в историю танца. Творчество Есенина оказало огромное влияние на развитие русской поэзии. Его стихи продолжают вдохновлять поэтов и читателей во всем мире.
Белая свитка и алый кушак, Рву я по грядкам зардевшийся мак. Громко звенит за селом хоровод, Там она, там она песни поет.
Помню, как крикнула, шигая в сруб: “Что же, красив ты, да сердцу не люб.
Кольца кудрей твоих ветрами жжет, Гребень мой вострый дугой бережет”.
Знаю, чем чужд ей и чем я не мил: Меньше плясал я и меньше всех пил.
Кротко я с грустью стоял у стены, Все они пели и были пьяны.
Счастье его, что в нем меньше стыда, В шею ей лезла его борода.
Свившись с ним в жгучее пляски кольцо, Брызнула смехом она мне в лицо.
Белая свитка и алый кушак, Рву я по грядкам зардевшийся мак.
Маком влюбленное сердце цветет, Только не мне она песни поет.
*** В Хороссане есть такие двери, Где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, Но открыть те двери я не смог. У меня в руках довольно силы, В волосах есть золото и медь. Голос нежный и красивый. У меня в руках довольно силы, Но дверей не смог я отпереть.
Ни к чему в любви моей отвага. И зачем? Кому мне песни петь? – Если стала неревнивой Шага, Коль дверей не смог я отпереть, Ни к чему в любви моей отвага.
Мне пора обратно ехать в Русь. Персия! Тебя ли покидаю? Навсегда с тобою расстаюсь Из любви к родимому мне краю? Мне пора обратно ехать в Русь.
До свиданья, пери, до свиданья, Пусть не смог я двери отпереть, Ты дала красивое страданье, Про тебя на родине мне петь. До свиданья, пери, до свиданья.
***
Отойди от окна
Не ходи ты ко мне под окно И зеленой травы не топчи, Я тебя разлюбила давно, Но не плачь, а спокойно молчи. Я жалею тебя всей душою, Что тебе до моей красоты? Почему не даешь мне покою И зачем так терзаешься ты?
Все равно я не буду твоею, Я теперь не люблю никого, Не люблю, но тебя я жалею, Отойди от окна моего!
Позабудь, что была я твоею, Что безумно любила тебя, Я теперь не люблю, а жалею – Отойди и не мучай меня.
***
“Отчего луна так светит тускло На сады и стены Хороссана? Словно я хожу равниной русской Под шуршащим пологом тумана”,- Так спросил я, дорогая Лала, У молчащих ночью кипарисов, Но их рать ни слова не сказала, К небу гордо головы завысив.
“Отчего луна так светит грустно?” – У цветов спросил я в тихой чаще, И цветы сказали: “Ты почувствуй По печали розы шелестящей”.
Лепестками роза расплескалась, Лепестками тайно мне сказала: “Шаганэ твоя с другим ласкалась, Шаганэ другого целовала”.
Говорила: “Русский не заметит… Сердцу – песнь, а песне – жизнь и тело…” Оттого луна так тускло светит, Оттого печально побледнела.
Слишком много виделось измены, Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но и все ж вовек благословенны На земле сиреневые ночи.
***
Персидские мотивы
Ты сказала, что Саади Целовал лишь только в грудь. Подожди ты, бога ради, Обучусь когда-нибудь!
Ты пропела: “За Евфратом Розы лучше смертных дев”. То другой сложил напев.
Я б порезал розы эти, Ведь одна отрада мне – Чтобы не было на свете Лучше милой Шаганэ.
И не мучь меня заветом, У меня заветов нет. Коль родился я поэтом, То целуюсь, как поэт.
***
Письмо к женщине
Вы помните, Вы всё, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне. Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь, Что вам пора за дело приниматься, А мой удел – Катиться дальше, вниз. Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком. Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму – Куда несет нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь – Корабль в плачевном состояньи. Земля – корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я, Под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был – Русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном.
Любимая! Я мучил вас, У вас была тоска В глазах усталых: Что я пред вами напоказ Себя растрачивал в скандалах. Но вы не знали, Что в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, Что не пойму, Куда несет нас рок событий…
Теперь года прошли. Я в возрасте ином. И чувствую и мыслю по-иному. И говорю за праздничным вином: Хвала и слава рулевому! Сегодня я В ударе нежных чувств. Я вспомнил вашу грустную усталость. И вот теперь Я сообщить вам мчусь, Каков я был, И что со мною сталось!
Любимая! Сказать приятно мне: Я избежал паденья с кручи. Теперь в Советской стороне Я самый яростный попутчик. Я стал не тем, Кем был тогда. Не мучил бы я вас, Как это было раньше. За знамя вольности И светлого труда Готов идти хоть до Ла-Манша. Простите мне… Я знаю: вы не та – Живете вы С серьезным, умным мужем; Что не нужна вам наша маета, И сам я вам Ни капельки не нужен. Живите так, Как вас ведет звезда, Под кущей обновленной сени. С приветствием, Вас помнящий всегда Знакомый ваш Сергей Есенин.
