WWW.YAZARLAR.AZ

YAZARLAR.AZ
===============================================

<<<< WWW.YAZARLAR.AZ və WWW.USTAC.AZ >>>>

Əlaqə: Tel: (+994) 70-390-39-93 E-mail: zauryazar@mail.ru

www.USTAC.az

TƏRANƏ DƏMİR: – SÖZ VAR Kİ, DAŞDAN KEÇİR…

TƏRANƏ DƏMİRİN YAZILARI

SÖZ VAR Kİ, DAŞDAN KEÇİR...

(Qəşəm Nəcəfzadə sözünün işığında)

Hərdən sözdən də küsürəm, sözün yiyəsindən də. Sadəcə küsürəm. Heçnəsiz, filansız. Sözün ağırlığını ruhumun çəkə bilmədiyi vaxtlar da az olmur. Çəkib aparır söz məni qaranlıq quyunun düz dibinə. “İndi hünərin var çıx bu quyunun dibindən “- deyirəm öz -özümə. Onda da hardansa bir söz peyda olur, tutur ruhumun əlindən, cıxarır məni bu dar quyudan və dönürəm öz işıqlı hücrəmə .Özümə. O zaman əlimi haqqın dərgahına qaldırıb”Şükür sənə, ilahi”-deyirəm, nə yaxşı ki, söz var.Nə yaxşı ki, sözün yiyəsi , dünyanın sahibi var -deyirəm.. Bax o vaxt o şükranlığımı da , bu bir ovuc ümid işartısını da o Sözə borclu qalıram.. Dönüb qayıdıram öz mənimə. Onu da deyim ki,məni heçnəylə heyrətləndirmək olmaz..Bircə Sözdən başqa. . Söz də söz ola ha..Axı sözün əlindən tutub yeriyənlər də çox deyil. Sözün ucundan tutub ucuzluğa gedənlərsə o qədərdi ki… Sözü urvatdan salanlar biz bildiyimizdən də çoxdu indiki zamanda. Sözdən boluq eləcə. Hər sözdən danışmıram ha. İlahi sözdən, sufi sözdən danışıram .
Sözüylə yaralayıb( yaxşı mənada)sözüylə məlhəm qoyanların duyğularının qonağı olduğum vaxtlar da az olmur. Elə gözəl doyururlar ki, adamı sözlə, “şükür varlığına” deməkdən başqa əlindən heç nə gəlmir. Varlığına şükr etdiklərim , əsl söz sahibləri elə də çox deyil. Bu gün Qəşəm Nəcəfzadədən söz açmaq istəyirəm.. Dəliliyi, çılğınlığı, küsəyənliyi, hövsələsizliyi ilə birgə şairdi ki, şair. Ayağı yer tutar deyə heç üzünə də vurmamışam bu vaxtacan düşündüklərimi. Hərəmiz bir qaranlıqda işıq axtaranlardanıq. Amma dünyalarımız birdi. Fikir ayrılıqlarımız olsa da sözümüz eyni odda bişib. Bizi söz bir araya gətirir sözün həqiqi mənasında. Axı bütün şairlərin ruhu ürəkdən su içir.Hər nə qədər boyunlarına almasalar da bütün şairlər tənhadı, kimsəsizdi . Bunu mən deyirəm. Bütün şairlər ruhla cismin çəkişdiyi nöqtədə ruhuyla can çəkişdirir və bu xüsisiyyətdi hamımızı eyni havaya kökləyən, eyni ruhda birləşdirən, eyni küləklərdə, yağışlarda yol yoldaşı edən. Bəlkə bu çağacan Qəşəm haqda yüzlərlə məqalə , esse, hətta şeir də yazıblar. Bəlkə yox, elədi ki, var. Amma onu olduğu kimi tanıyan, tanıdan, ruhunun qapılarını ərklə açan, sözlə döyən, sonra da elə sözlə də sığal çəkən olmayıb bəlkə də.Bəlkə də olub. Bilmirəm. Mən bu gün istədim bir ayrı pəncərədən baxım şairin söz dünyasına. Qorxmadan, çəkinmədən , bəzəksiz, düzəksiz, olduğu kimi. Çünki bilirəm ki, o da yorulub boğazdan yuxarı təriflərdən, yalançı alqışlardan. Səmimiyyət gəzir o da mənim kimi. Şeirləri kimi pafossuz, içdən , ərkyana yazı gözləyir , bilirəm. Axı mənim tanıdığım Qəşəm qocalığa can atan, atları baxışları ilə qamçılamaq istəyən, yerdə qalan ömrünü çəlik ayaqları ilə döyəcləmək arzusunda olan dəli yolçudu. Dəli şair demirəm, çünki şairlik elə dəlilikdi. Sözünü tutub gedir o da ruhunun uçduğu yerə. Elə başı da sözə bərk qarışıb. Nə bilmək olar, bir də gördün arzuları çin oldu, saqqalında dən bitdi, əllərində əsa. . Gözünü açıb yumacaq və görəcək ki, bir özüdü, bir sözü, bir də dünyası.Məncə illərin yorğunluğudu Qəşəm Nəcəfzadəni qocalığın eşqinə salan.Əlini , ayağını uzadıb dincəlmək istəyir azacıq. Amma inanmağım gəlmir nəsə Qəşəmin nə vaxtsa dinc oturacağına. Təki sağlıq olsun.

Gözlərim eynək gətirsin,
Saqqalım qar.
Əllərim çəlik ..
Yaşım qocalıq pulu

-deyən şair əslində qocalmaq yox, yaşamaq eşqindədi. Qocalınca, əlləri çəlik tutunca, saçı, saqqalı ağarınca, gözləri torana düşüncə yaşamaq həm də. Tanrı arzusuna çatdırsın.
Sükutun içində qərib hay-harayı var Qəşəm Nəcəfzadənin həm də. Ərkyana səsi , küyü ilə bir andaca götürər sükutu başına. Özü demiş bütün yorğunluğunu düymə gözlərində gizlədərək bir gümrahlıq qatar səssizliyə. Heç kim hiss etməz içindəki təlatümü, ağrını. Yox, hiss edərik.Üzünə vurmarıq sadəcə. Qoşularıq hamımız ona. Ortalığa bir söz atar, hamı düşər o sözün dalınca . Dildən-dilə gəzər söz. Sözdən söz doğar və vaxtın keçməsindən heç kimin xəbəri olmaz.

Mənim də gümanım sözümə çatır,
Kənddən gətirdiyim hirsimə çatır.
Arzum dilə düşür, söz eləyirsiz,
Məni nişan verib göz eləyirsiz

-deyir Qəşəm Nəcəfzadə.
Amma əslində o qaş-göz edənlərin hamısı onu yaxşı mənada nişan alıb. Bəziləriyçün işıqdı, bəziləriyçün ümid, bəziləriyçün dəli şair, bəziləriyçün vətəndaş, bəziləriyçün adicə Qəşəm. Amma hamısının könlündə ona qarşı müqəddəs Qəşəm sevgisi var. Onu nişan verməyənlər, o olan tərəfə baxmayanlarsa sadəcə varlığından qorxub ürkənlərdi. Bəlkə də özü bilmir, bəlkə də bilir.. Bəlkə də..
Qəşəmin kini, küdurəti də bircə saatlıq, bircə günlük, bircə həftəlik, bircə aylıq, uzaqbaşı bircə fəsillikdi. Elə küsməyi də. Unutqandı. İncikliyi , nifrəti ürəyinə yük eləməz. Uşaq kimidi. Bircə sözlə ovutmaq olar onu. Söz deyirəm haa.
Şeirlərindən tanıyıram Qəşəm Nəcəfzadəni. Nə yol yoldaşı olmuşam, nə illərin sınağından çıxmış dostluğumuz olub, nə hansısa layihələri bir yerdə işləmişik.Heç dünənəcən( müsəlmanın dünəni) üzünü də görməmişdim. Yazdıqlarından ürəyini oxuyurdum sadəcə. Elə indi də uzaqdan uzağa oxuyuram şairin fikrindən keçənləri. Necə olmasa həmkarıq. Arada bir söz körpümüz var.
Bəzən gülür, bəzən ağlayır, bəzən uşaq kimi atılıb düşür, bəzən küsür, bəzən barışır Qəşəm Nəcəfzadənin sözü.Amma neynirsə özü olmaqdan çıxa bilmir. Hər şeydə özüdü.
Hərdən elə şeirlər yazır ki, gözümüzü döyə-döyə qalırıq. Qafiyəsiz, nizamsız, dağınıq, tör-töküntü. Bax belə:

Mən gözəl oğlanıydım, qəşəng qızlar,
Məni tanımadınız, məni görmədiniz.
Bir də məni nə vaxt görəcəksiniz,
Nə vaxt şeirimi oxuyacaqsınız,
Hansı minillikdə, hansı əsrdə.

Bilirik ki, ruhunu yazır. Bilirik ki, əhvalının yorğun, qərarsız, yuxusuz, ac, susuz vaxtıdı. Amma onu da bilirik ki, bu vaxtında da özüdü. Bu vaxtında da sözü yaddan çıxarmayıb. Yazıb.İş orasındadı ki, bu dağınıq, tör-töküntü şeirlərdə də bir nizam var və adamla dialoqa girməyi bacarır. Cansız deyil. Ruhu var. Doğmalaşır səninlə.
Hərdən öz əhvalımızın korşalan vaxtında elə yazıyla çıxır ki, qarşına az qalırsan döyəsən bu şeiri. Özü də hönkürə-hönkürə, sızlaya -sızlaya. Deyəsən ki, axı hardan oxudum səni? Mənə lazım idi ağlamaq gecənin bu vədəsi? Bilirsiz niyə? Çünki o yazıda özünü, öz həyatını, hiss etdiklərini, yaşadıqlarını oxuyursan Qəşəm Nəcəfzadənin dili ilə. Axı yazı səni düşündürə, özündən qopara, özündən ala bilirsə, demək şair bacarıb. Demək bu da uğurdu. Şairin uğuru. Elə bu misra kimi:

Əllərin bulud kimi kölgə salır

Saçlarımın işığına.
Deyəsən yağış yağacaq axşama,
Xəbərin varmı, bilmirəm.

Və ya:
Hecanı dodağınla ölçdüm,
Çiçəyi nəfəsinlə ölçdüm.
Küləyi saçınla ölçdüm,
Həsrəti küsməyinlə ölçdüm.

Əslində bütün sevənlərin, həsrət çəkənlərin hiss etdiyi , ancaq ifadə etməkdə çətinlik çəkdiyi duyğulardı şair ruhundan süzülüb gələnlər. Sevdanın, hicranın ən ali mərtəbəsində yaşananlardı bəlkə də, şair qələmə alıb. Hər misrada heca-heca özüdü şair.

Niyə şagirdlərin duymurlar səni,

Gül kimi dərsində səs eləyirlər.
Mən sevən əllərə, mən sevən gözə,
Mən sevən ürəyə qəsd eləyirlər?

Bundan səmimi, saf şeir ? Yalvarış var bu misralarda sanki. Sevdiyini səsdən belə qorumaq , mühafizə etmək eşqi var həm də. Yenə sevginin ali Qəşəm Nəcəfzadə mərtəbəsi. Hiss edirsən ki, birnəfəsə qalxıb bu pillələri şair. Özü də ürəklə, sevə-sevə qalxıb.

Qol-qola,
Əl-ələ səndən keçərlər şeirlərim.
Bayraqları nidalar.
Demişdim, mən ölsəm
Tabutumu səndən aparsınlar.

Yenə ürəyin sufi sevdası İlahiyəcən yol alıb gedir şair düşüncələrində . Misralar kilidləyir duyğularını. Çıxa bilmirsən bu İlahi eşqin ağuşundan. Gözlərini yumub düşürsən bir dəli sevdanın qucağına. Sanki gözünü açsan əlindən uçub gedəcəkmiş kimi kirpiklərini çəpər edirsən bu eşqin dörd yanında. Özü də yorulmadan, usanmadan. Yenə şairin sözünə dua edirsən avaz-avaz. Elə sözün yiyəsinə də-Tanrıya da.

İcazə verin bu siqareti yandırım
Unutmağın eşqinə.
Böyük oğlan olsun unutmaq,
Yüz yaşını qeyd edək.
Sevgidən birinci olduğu üçün
Onun sağlığına siqaret çəkək -deyən şairin unutmağı da sevməyi kimi əzabdı.İndi bütün yarımçıq sevdaların şərəfinə yazılmış ən ağır unutmaq şeirini çəkə bilirsən çək sinənə.

Divarı siqaret tək çəkmək olar,
Həmişə belə eləyirəm,
Siqaret yerinə divarı çəkirəm.
Divara söykənmək adama səbr gətirir.

Bu da bir zəfəridi unudulanların məncə . Amma unudulurmu unudanlar? Bunu da şair bilər.

Əllərimin uçmaq səsi
Şeirlərimdi, dinlə.

Hərf-hərf, heca -heca sevgiyə sarı uçan barmaqların pıçıltısı gəlir qulağına bu misralardan . Özü də şeir-şeir.
Qəşəm Nəcəfzadə ruhunu şeirə qoyduğu üçün bəlkə də yorğun düşür. Yox! Nə qədər yazsa da ürəyindəkiləri deyib qurtara bilmir məncə. Bir tərəfdən bu da yorur şairi. Yaşadıqlarını , hiss etdiklərini olduğu kimi sözə çevirə bilməmək də yorur axı adamı. Demək duyğuları sözün fövqündə dayanıb Qəşəm Nəcəfzadənin. Söz aciz qalanda duyğularının qarşısında susur şair. Elə susqunluğunun özü də şeirdi onun.

Heç fikir eləmə , qurbanın olum,
Adam başqasını gedib sevər də.
Adam sevdiyini ata bilər də,
Təzə iş deyil ki, başıma gələn,
Başına dönüm.

Bundan böyük sevgi, bundan acı həsrət, bundan möhtəşəm ayrlıq nəğməsi harda var? İncikliyi də, barışı da, bağışlamağı da mükəmməldi Qəşəm Nəcəfzadənin. Sevdiyini onsuzluğa uğurlamağı da, küsməyi də, getməyi də özünə bənzəyir şairin. Heç kimi təkrarlamır vüsalı da, hicranı da söz yolçusunun. Həmişə sözünə sarılır, həsrətin dar boğazından sözüylə keçir. Ruhunu qoruya-qoruya həm də.
Qəşəm Nəcəfzadənin sevgisi bütövdü, yarımçıq deyil.Övlad sevgisi, ata sevgisi, yar sevgisi, dost sevgisi, qələm , vərəq sevgisi _hamısı eyni çəkidədi. Günəşli havada da, sazaqda da bu sevgi dəyişməz. Bircə ürəyindən nigarandı. Özü kimi şıltaqdı ürəyi də. Bəlkə bu inamsızlıqdı onu gecə-gündüz rahat qoymayan. Onun yazılarını oxuduqca adama elə gəlir ki, şair yatmır. Ya da bir gözü açıq yatır. Qələmi də əlində. Barmaqları sözə keçib sanki. Özü də bərk-bərk. Bir ovucda gizlədib ürəyini şair. Kim qopara bilər sözdən bu əlləri?

Təndir çörəyini kökə elədik,
Torpağını seçdik, bölgə elədik.
Böldük səni tikə- tikə elədik,
Bacın ölsün, anan ölsün, ay Vətən!

deyən şair torpağı bütöv görsə də keçmişin ağrısını yaşaya-yaşaya daddı bu möhtəşəm sevinci . Gedib müqəddəs Şuşa divarlarına dedi bu şeiri. Orda qoyub gəldiyi gəncliyini axtara-axtara dedi. Saçlarının dəninə dedi, üzünün qırışına, gözlərinin kədərinə dedi. Amma bir az ötkəm, bir az məğrur, bir az dəli, havalı dedi. Bu dəfə qalib idi Qəşəmin sözü. Başı dik idi sözünün.Utanmırdı dediklərindən. Amma hər şeyə rəğmən yenə göynərti vardı içində özü boyda. Olsun. Buna da şükür.
Bəzən özü də bilmədən ətrafdakıların xətrinə dəyir. Bəzən haqlı, bəzən haqsız. Bir az keçir, peşman olur. Bəlkə də boynuna almır. Amma bilirsən ki, peşmandı. Gözünün içindən bilirsən, səsindən bilirsən , sözündən bilirsən. Uşaqlaşır gözündə bir anın içində. Yaddan çıxır umun, küsün. O anda unudursan hər şeyi və bağışlayırsan olanları. Sözə bağışlayırsan, qoşmaya, gəraylıya bağışlayırsan. Axır ki, bağışlayırsan.

Öləndən sonra istəyirəm bir şəklim olsun,
O şəkli heç kəs oxuya bilməsin,
Ortasını qat kəssin-

deməklə əslində hələ heç kəsin, elə bu dünyanın da onu yaxşı tanıya bilməməsi qənaətindədi şair. Amma mən səni yaxşı tanıyıram, Qəşəm Nəcəfzadə. Sözündən tanıyıram, səsindən tanıyıram, baxışından, yerişindən, duruşundan, tənhalığından tanıyıram. Ürəyini buz kimi saxla və o yana tələsmə hələ. Bu yanda o qədər deyilməyən sözün , verilməyən cavabların, açmadığın qapıların var ki. Hələ oxucular qapını çox çalacaq. Hazır ol. Onsuz da mesaj qutuların doludu. Məndən də incimə.Səni bir az fərqli yazdım.Bir az öyə- öyə, bir az küsdürə-küsdürə, bir az incidə-incidə, bir az sarıya-sarıya. Bəlkə sənin ürəyincə olmayacaq dediklərim. Amma mənim ürəyimcədi.
Bayaq bir şəklini gördüm instaqram səhifəndə, əziz dost, şeir adam.
Əllərində qar, başında qar, əynində sazaq, gözündə od.Şeir deyirdin qarın eşqinə qar altında:

Görəsən bu qar kimin göz yaşıdı,
Gözlərim dolunca yağsın,
Gözlərim doyunca yağsın.

Əlində qar sevinirdi, gözündə sevgi. Hardansa bir dəli Söz gəlirdi sənə sarı ağappaq qar rəngində.

Müəllif: Təranə DƏMİR

> > > > MÜTLƏQ OXUYUN !!!

YAZARLAR.AZ
===============================================

<<<< WWW.YAZARLAR.AZ və WWW.USTAC.AZ >>>>

Əlaqə: Tel: (+994) 70-390-39-93 E-mail: zauryazar@mail.ru

www.USTAC.az

Сегодня исполняется 140 лет со дня рождения Сергея Городецкого, поэта и товарища Сергея Есенина.

Сегодня исполняется 140 лет со дня рождения Сергея Городецкого, поэта и товарища Сергея Есенина. Он помог Есенину получить признание в качестве поэта. Одно время Есенин жил у него дома.

Городецкий родился 17 января 1884 года в Санкт-Петербурге. Сын писателя-этнографа Митрофана Ивановича Городецкого, он окончил в 1902 году с золотой медалью 6-ю Санкт-Петербургскую гимназию. В 1900-е годы учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета одновременно с Александром Блоком (не окончил) и с этого времени увлёкся поэзией. В 1906—1907 годах опубликовал книги стихов «Ярь», «Перун», «Дикая воля» — это были символистские произведения с фольклорным уклоном. В 1910-е годы Городецкий разошёлся с символистами, и в 1912 году стал одним из организаторов Цеха поэтов (совместно с поэтом Николаем Гумилёвым). В 1915 году протежировал так называемым «новым крестьянским поэтам» (С. Есенин, С. Клычков, Н. Клюев, А. Ширяевец).

С осени 1916 года находился на Кавказском фронте Первой мировой войны в качестве представителя Союза городов и военного корреспондента. Позднее некоторое время работал санитаром в лагере для больных сыпным тифом. После Октябрьской революции издал книгу стихов «Ангел Армении», где, в частности, отражёна тема геноцида армян. Знал армянский язык. Его учителем был сын армянского поэта Туманяна, Амлик Иванович Туманян. Будучи в Баку, Городецкий заведовал художественным отделением РОСТА, затем работал в Политуправлении Каспийского флота.

С 1921 года жил в Москве, много публиковался, переводил поэзию — как народов СССР, так и зарубежную.

Во время Отечественной войны был в эвакуации в Узбекистане и Таджикистане, переводил местных поэтов.

В 1958 г. опубликовал автобиографический очерк «Мой путь».

Умер в 1967 году. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

В честь круглой даты публикуем воспоминания Сергея Городецкого о Сергее Есенина. Они были опубликованы вскоре после смерти поэта в издании «Новый мир» (№ 2 за 1926 год):

Трудно привыкнуть к мысли, что Есенина уже нет среди нас. Трудно отделаться от чувства обиды на этот самочинный уход его от нас. И уже вылито столько приторного меду на его могилу, что трудно сейчас писать о нем. Однако, единственное, чем можно заполнить эту мертвую паузу ошеломления, которой он затормозил сейчас литературную жизнь — это анализ его жизни и творчества, хотя бы и неполный за неимением всех еще материалов.

Есенин был единственным из современных поэтов, который подчинил всю свою жизнь писанию стихов. Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов. Все его выходки, бравады и неистовства вызывались только желанием заполнить пустоту жизни от одного стихотворения до другого. В этом смысле он был не только последним поэтом деревни, но и последним эстетом ушедшей эпохи. В этом смысле он ничуть не был похож на того пастушка с деревенской дудочкой, которого нам поспешили представить поминальщики. Отлично помню его бешенство, с каким он говорил мне в 1921 г. о подобной трактовке его. И я признаю правду слов ближайшего друга Есенина в самый сознательный период его жизни — Анатолия Мариенгофа: «Если Сергей решил уйти, значит он как-то усомнился в своих творческих силах. Другой причины его смерти не могло быть, как не было у него другой, кроме стихов, цели жизни».

Откуда могло взяться у Есенина эстетское отношение к жизни и творчеству, этот отрыв поэзии от жизни, эта вера в стихи, как в особый, единственно ценный процесс, как в заколдованный круг красоты, это, стремление «слышать царство солнца внутри нас»? Другими словами откуда Есенин взял идеалистическую концепцию творчества, которую он проводил всю жизнь, которую он начал преодолевать в последние годы, и которой он все-таки подчинился в предсмертном своем стихотворении?

В автобиографии Есенин говорит: «Сын крестьянина Рязанской губ., Рязанского уезда, села Константинова. Детство прошло среди полей и степей. Рос под призором бабки и деда. Бабка была религиозная, таскала меня по монастырям. Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от Лазаря до Миколы». В этом отрывке уже есть начало Есенинской трагедии. В веках барского и церковного рабства наша деревня ко времени рождения Есенина уже забыла, что песня — это ритмизация работы. Красота уже давно была оторвана от жизни. Эстетические впечатления крестьянина были прочно замкнуты в потустороннем мире. И неважно, что Есенин, по его словам, «в бога верил мало». Отрава сидела глубже: в монастырской благости, в пении калек, в старой сказке, в резном коньке, с избы смотрящем в небо. Во всей той идеалистической системе образов, которая потом оформилась у Есенина в «Ключах Марии». И хотя Есенин «стихи начал писать, подражая частушкам», все первые его книги развивают систему образов, бессознательно воспринятую с молоком матери. В автобиографии говорит он об этом кратко: «19 лет попал в Петербург проездом в Ревель. Зашел к Блоку. Блок свел с Городецким, Городецкий с Клюевым. Стихи мои произвели большое впечатление». Осенью 1914 г. Есенин появляется в Питере. Я не помню подробностей первой встречи. Вернее всего, Есенин пришел ко мне с запиской Блока. И я, и Блок увлекались тогда деревней. Я, кроме того, и панславизмом. В незадолго перед этим выпущенном «1-м альманахе русских и инославянских писателей» — «Велесе» уже были напечатаны стихи Клюева. Блок тогда еще высоко ценил Клюева. Факт появления Есенина был осуществлением долгожданного чуда, а вместе с Клюевым и Ширяевцем, который тоже около этого времени появился, Есенин дал возможность говорить уже о целой группе крестьянских поэтов.

Стихи он принес завязанными в деревенский платок. С первых те строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи.

Но не меньше, чем прочесть свои стихи, он торопился спеть рязанские «прибаски, канавушки и страдания». Тут восторги удвоились. Тут же мне Есенин сказал, что, только прочитав мою «Ярь», он узнал, что можно так писать стихи, что и он поэт, что наш общий тогда язык и образность — уже литературное искусство. Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким тогда озорным голосом, в барашком вьющихся льняных волосах, — которые он позже будет с таким остервенением заглаживать под цилиндр, — синеглазый. Таким я его нарисовал в первые же дни и повесил рядом с моим любимым тогда Аполлоном Пурталесским, — а дальше над шкафом висел мной же нарисованный страшный портрет Клюева. Оба портрета пропали вместе с моим архивом, но портрет Есенина можно разглядеть на фотографии Мурашева.

Когда пришел Есенин, была золотая, ранняя осень, солнце билось с Невы в мою белую комнату. Есенин поселился у меня и прожил несколько месяцев. Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам.

Что я дал ему в этот первый, решающий период? Положительного — только одно: осознание первого успеха, признание его мастерства и права на работу, поощрение, ласку и любовь друга. Отрицательного — много больше: все, что воспитала во мне тогдашняя питерская литература: эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта. На почве моей поэзии, так же как Блока и Ремизова, Есенин мог только утвердиться во всех тональностях «Радуницы», заслышанных им еще в деревне. Стык наших питерских литературных мечтаний с голосом, рожденным деревней, казался нам оправданием всей нашей работы и праздником какого-то нового народничества. Нам казалось, что празднуем мы, а на самом деле торжествовала свою победу идеалистическая философия, теория нисхождения Вячеслава Иванова, который также весьма сочувственно отнесся к Есенину.

Но была еще одна сила, которая окончательно обволокла Есенина идеализмом. Это — Николай Клюев.

К этому времени он был уже известен в наших кругах. Деревенская идеалистика дала в нем, благодаря его таланту, самый махровый сгусток. Даже трезвый Брюсов был увлечен им.

Клюев приехал в Питер этой же зимой (уже не в первый раз). Вероятно, у меня он познакомился с Есениным. И впился в него. Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью — тема целой книги, которую еще рано писать. Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера, Клюев, конечно, овладел молодым Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время. Он был лучшим выразителем той идеалистической системы деревенских образов, которую нес в себе и Есенин, и все мы. Но в то время, как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким мировоззрением, укладом жизни, формой отношения к миру. Будучи сильней всех нас, он крепче всех овладел Есениным. У всех нас после припадков дружбы с Клюевым бывали приступы ненависти к нему. Но общность философии опять спаевала. Популярная тогда рукописная книга т. Б. «Правда о Николае Клюеве», к сожалению, разбивала ореол Клюева не по линии философии. Приступы ненависти бывали и у Есенина. Помню, как он говорил мне: «Ей-богу, я пырну ножом Клюева!»

Тем не менее, Клюев оставался первым в группе крестьянских поэтов. Группа эта все росла и крепла. В нее входили, кроме Клюева и Есенина, мой сосед по камере в Крестах, ученик и друг Борис Верхоустинский, Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Все были талантливы, все были объединены системой песенно-былинных образов. Кроме меня, верховодил в этой группе Алексей Ремизов и не были чужды Вячеслав Иванов и художник Рерих. Блок чуждался этого объединения. Даже теперь я не могу упрекнуть эту группу в квасном патриотизме, но острый интерес к русской старине, к народным истокам поэзии, к былине и частушке был у всех нас. Я называл всю эту компанию и предполагавшееся ею издательство — «Краса». Общее выступление у нас было только одно, в Тенишевском училище — вечер «Краса». Выступали: Ремизов, Клюев, Есенин и я. Есенин читал свои стихи, а кроме того пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым — страдания.

Это был первый публичный успех Есенина, не считая предшествовавших закрытых чтений в литературных собраниях. Был объявлен сборник «Краса» с участием всей группы. В неосуществившемся же издательстве «Краса» были объявлены первые книги Есенина. Первая — «Рязанские побаски, канавушки и страдания». И вторая — «Радуница». «Радуницу» Есенин посвятил мне, но в издании Аверьянова, к которому я его направил, когда выяснилось, что своего издательства у нас не будет, книжка вышла без посвящения.

Говоря о «Красе», необходимо указать на талантливый сатирический отзыв о нашем вечере в журнале «Рудин», где была также чудесная карикатура: мы все в виде сиринов сидим на ветке, и Есенин там очень похож.
В общем «Краса» просуществовала недолго. Клюев все больше оттягивал Есенина от меня. Кажется, он в это время дружил с Мережковскими, моими «врагами», вероятно, бывал там и Есенин. Мне ничего неизвестно про этот период есенинской жизни, и слово принадлежит здесь Клюеву, — единственному, кто сейчас может рассказать про это.

Весну и лето 16-го года я мало виделся с Клюевым и Есениным. Знаю, что они уже выступали в это время по салонам. Угар войны проходил, в Питере становилось душно, и осенью 16-го года я уехал в Турецкую Армению на фронт. В самый момент отъезда, когда я уже собирал вещи, вошли Клюев и Есенин. Я жил на Николаевской набережной, дверь выходила прямо на улицу, извозчик ждал меня, свидание было недолгим. Самое неприятное впечатление осталось у меня от этой встречи. Оба поэта были в шикарных поддевках, со старинными крестами на груди, очень франтозитые и самодовольные. Все же я им обрадовался, мы расцеловались и, после мироточивых слов Клюева, попрощались. Как оказалось, надолго. С Есениным — до 21 года, а с Клюевым — и того больше. С этого момента пути мои с Есениным разошлись. Впереди, как теперь выяснилось, оставались только одиночные встречи, правда, с прорывами в глубокую близость, но близость на базе воспоминаний, а не работы рядом.

Я не знаю ничего о пребывании Есенина на фронте. Но, судя по его творчеству, война не была воспринята им глубоко; т.е. он не был, ранен ею так, как впоследствии был ранен советской деревней. Самодовлеющий мир образов, идеалистический символизм его поэзии не был в нем разрушен войной, как во многих из нас. Наоборот, революционный подъем в литературной работе его сказался имажинизмом, который был для него ничем иным, как оформлением и осознанием мира сказки, поэзии как сверх-жизни, всего того, что он с детства впитал в деревне и что закрепил в нем первый питерский период.

Лютой, ветреной и бесснежной зимой 21 года я приехал на постоянную работу в Москву. Две недели мы жили в уютном и теплом вагоне, но на дальних рельсах. В первый же день оттуда пешком через пустынную, заледенелую Москву я пришел на Тверскую. Физического тепла хотелось так же, как человеческого. День прошел в явках по месту службы, было уже темно, когда я добрел до «Кафе Поэтов» на Тверской.

Чудовищное одиночество сковывало меня. Блок и Верхоустинский умерли. Единственным близким человеком в Москве был Есенин.

Я вошел и, как был, в шинели, сел на скамье. Какая-то поэтесса читала стихи. Вдруг на эстраду вышел Есенин. Комната небольшая, людей немного, костюм мой выделялся. Есенин что-то сказал, и я вижу, что он увидел меня. Удивление, проверка впечатления (только что в «Правде» была напечатана телеграмма о моей смерти) и невыразимая нежность залила его лицо. Он сорвался с эстрады, я ему навстречу — и мы обнялись, как в первые дни, незабвенна заботливость, с какой он раскинул передо мной всю «роскошь» своего кафе. Весь лед 16 года истаял. Сергей горел желанием согреть меня сердцем и едой. Усадил за самый уютный столик. Выставил целую тарелку пирожных — черничная нашлепка на подошве из картофеля: — «Ешь все, и еще будет». Желудевый кофе с молоком — «сколько хочешь». С чудесной наивностью он раскидывал свою щедрость. И тут же, между глотков, торопился все сразу рассказать про себя — что он уже знаменитый поэт, что написал теоретическую книгу, что он хозяин книжного магазина, что непременно нужно устроить вечер моих стихов, что я получу не менее восьми тысяч, что у него замечательный друг, Мариенгоф. Отогрел он меня и растрогал. Был он еще очень похожий на прежнего. Только купидонская розовость исчезла. Поразил он меня мастерством, с каким научился читать свои стихи.
За эти две недели, что я жил в вагоне и бегал по учреждениям, я с ним виделся часто.

На другой же, вероятно, день я был у него в магазине, на Никитской. Маленький стол был завален пачками бумажных денег. Торговал он недурно. Тут же собрал все свои книги и сделал нежнейшие надписи: на любимой тогда его книге «Ключи Марии» — «с любовью крепкою и вечною»; на «Треряднице» — «наставнику моему и рачителю». Вероятно, в этот же день состоялась большая эскапада. Он повез меня вместе с Клычковым и еще кем-то к Коненкову. Там пили, пели и плясали в промерзлой мастерской. Оттуда, часу в пятом утра, на Пречистенку к «Дуньке», (так он называл Дункан), о которой он уже мне говорил, как о факте, который все знают. Скажу наперед, что по всем моим позднейшим впечатлениям это была глубокая взаимная любовь. Конечно, Есенин был влюблен столько же в Исадору, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще он мог влюбляться. Вообще же этот сектор был у него из маловажных. Женщины не играли в его жизни такой роли, как, например, у Блока.

Вернулся я в вагон поздним утром. Чтоб покончить с Исадорой, припомню еще одно ее посещение Есенина при мне, когда он был болен. Она приехала в платке, встревоженная, со сверточком еды и апельсином, обмотала Есенина красным своим платком, — я его так зарисовал, он называл этот рисунок — «в дунькином платке». В эту домашнюю, будничную встречу их любовь как-то особенно стала мне ясна. Это было в Богословском переулке, где Есенин жил вместе с Мариенгофом. Там я был у него несколько раз, и про один надо рассказать. Я застал однажды Есенина па полу, над россыпью мелких записок. Не вставая с пола, он стал мне объяснять свою идею о «машине образов». На каждой бумажке было написано какое-нибудь слово — название предмета, птицы или качества. Он наугад брал в горсть записки, подкидывал их и потом хватал первые попавшиеся. Иногда получались яркие двух и трехстепенные имажинистические сочетания образов. Я отнесся скептически к этой идее, но Есенин тогда очень верил в возможность такой машины.

Вот, пожалуй, и все, что сохранила мне память из быта наших встреч 21 года. О моем вечере стихов, о встрече с Брюсовым в «Кафе Поэтов» и другом не буду говорить — это сейчас стороннее.

Сейчас надо восстановить картину идейной жизни Есенина в этот период.
Наличие уже вспыхнувшей — запоздало! — литературы об Есенине заставляет прежде всего сделать тут одну оговорку. В страстной статье в «Красной Газете» Борис Лавренев обрушился на тогдашнюю компанию Есенина, на имажинистов, называя их «дегенератами», а Есенина «казненным» ими. Это не совсем верная концепция, и даже совсем неверная. Конечно, тогдашний (и позднейший) быт Есенина сыграл свою роль в его преждевременной гибели. Но нельзя винить банку за то, что в нее налит яд. Близоруко видеть в имажинизме и имажинистах только губительный быт. Имажинизм сыграл гораздо более крупную роль в развитии Есенина. Не вдаваясь сейчас в литературный трактат (я его хотел написать тогда же по предложению Есенина, и эта ненаписанная до сих пор книжка была объявлена Есениным под заглавием «Идолы» по-русски — образы), я только продолжу основную линию этой статьи.
Как мы уже видели, система опирающихся на древнюю поэзию идеалистических образов была воспитана в Есенине традициями деревенского искусства и закреплена питерским периодом его творчества. Ко времени революции эта система не была потревожена. Наоборот, Есенин пытался обосновать ее теоретически именно в связи с революцией.
Из всех бесед, которые у меня были с ним в то время, из настойчивых его напоминаний — «Прочитай «Ключи Марии» — у меня сложилось твердое мнение, что эту книгу он любил и считал для себя важной. Такой она и останется в литературном наследстве Есенина. Она далась ему не без труда. Так как все, что мне он тогда говорил о себе и своей поэзии, было в плане этой книги, нетрудно восстановить основной ход его мысли.
Тяжело сейчас перечитывать эту книгу, потому что в ней зафиксирована связь его идеологии с его страшным концом.

Он говорит о музыке орнамента древней Руси, «где почти каждая вещь… говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути… что где-то вдали, подо льдом наших мускульных ощущений, поет нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег». (Разве далеко от этой теории до последнего кровного стихотворения Есенина?) Далее: «Узлом слияния потустороннего мира с миром видимым является скрытая вера в переселение души». Далее: «Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть». Конек избы — перекличка мужика с небом. Далее: «Масличная ветвь будет принесена только голубем, образы-крылья которого спаяны верой человека не от классового осознания, а от осознания обстающего его храма вечности».

Достаточно этих цитат, чтобы увидеть в Есенине вполне последовательного ученика Вячеслава Иванова, хотя, наверно, он не читал его теоретических книг. Тут получается сложный переплет взаимных влияний этнографической мистики и мистики литературной. Когда пришел Есенин, в нашем кругу был уже пережит акмеизм, пытавшийся, хотя и бессознательно, внести материалистическую поправку в символизм. Вместе с поэтами деревни нахлынула новая волна мистической легенды. И — чем литература не шутит — может быть, мы бессознательно любили в Есенине и Клюеве то, от чего сознательно, теоретически уже отреклись. Как бы то ни было, в имажинизме Есенин понял небо, как «голубой живот бога», душу свою, — как «нездешних нив жилицу», в своем деде — увидел миф об отце, «который тянет вершей солнце с полдня на закат».

И настолько было глубоко погружение Есенина в этот омут мистических образов, что даже Клюев показался ему «мельницей», которая «крылом махая, с земли не может улететь». Достаточно к этой идеологии присоединить мужицкую решимость Есенина, чтобы поверить в его тогдашние стихи, которые оказались больше, чем стихами: «Скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час», «в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь».

Конец Есенина оказался практическим применением формулы Вячеслава Иванова — a realibus ad realiora — от реального к высшей реальности, т.е. от земли на тот свет.

Не место здесь, но было бы любопытно проследить в стихах других имажинистов и во всем имажинизме эту струю потусторонности. Она должна там иметься. Но разница в том, что то, что для других было литературой, для Есенина было самой жизнью.

Таков был внутренний путь Есенина в имажинизме.

Но в имажинизме же была для него еще одна сторона, не менее важная: бытовая. Клеймом глупости клеймят себя все, кто видит здесь только кафе, разгул и озорство.

Быт имажинизма нужен был Есенину больше, чем желтая кофта молодому Маяковскому. Это был его выход из пастушёнства, из мужичка, из поддевки с гармошкой. Это была его революция, его освобождение. Его кафе было для него символом Европы. Поскольку в его сознании был разрыв между «искусством и жизнью, постольку он хотел — какими угодно средствами — подняться в искусство. Здесь была своеобразная уйальдовщина. Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя и над Клюевым и над всеми другими поэтами деревни. Когда я, не понимая его дружбы с Мариенгофом, спросил его о причине ее, он ответил мне: — «Как ты не понимаешь, что мне нужна тень». Но на самом деле, в быту, он был тенью дэнди Мариенгофа, он копировал его и очень легко усвоил еще до европейской поездки всю несложную премудрость внешнего дэндизма. И хитрый Клюев очень понимал значение всех этих чудачеств для внутреннего роста Есенина. Прочтите, какой искренней злобой дышат его стихи Есенину в «Четвертом Риме». «Не хочу укрывать цилиндром лесного чорта рога!» «Не хочу цилиндром и башмаками затыкать пробоину в барке души!» «Не хочу быть лакированным поэтом с обезьяньей славой на лбу!» «Пилою-рыбой кружит Есенин!» Есенинский цилиндр потому и был страшнее жупела для Клюева, что этот цилиндр был символом ухода Есенина из деревенщины в мировую славу.

Но увы! Даже Клюев не понял, что яд лежал глубже, что Есенин был отравлен сильней, что опасность смертельного исхода заболевания идеализмом была ближе. Никто этого не понимал. Иначе бы есенинские плакальщики должны были скорбеть не о том, что имажинизм одолел Есенина, а о том, что имажинизм был слишком слаб, чтоб одолеть Есенина и вывести его — куда, все равно, только б из деревенского идеализма.
Но впрочем ни Европа, ни Америка не исцелили Есенина. Там только обострилось противоречие между заколдованным миром его творчества и повседневностью. Слишком цельной он был натурой, чтоб, надломившись, не сломаться до конца.

Моя ошибка, и ошибка всей критики, которая, впрочем, тогда почти не существовала, что «Ключи Марии» не были взяты достаточно всерьез. Если б какой-нибудь дельный — даже не марксист, а просто материалист, разбил бы имажинистскую систему этой книги, творчество Есенина могло бы взять другое русло.

Этого другого русла он судорожно искал все последние годы. В рамках лирического стихотворения ему было уже тесно. Лирика разрешается или в театр или в эпос. Есенин брал и тот и другой путь. Опыт выхода в театр он проделал в «Пугачеве».

На этой книге не написано, что это — драма или поэма в диалоге. Вернее всего, Есенин не до конца продумал форму, когда писал «Пугачева». Но я помню, как он увлекался им. Много раз я слышал его великолепную декламацию отрывков из драмы. С широкими жестами, исступленным шопотом. — «Вы с ума сошли, вы с ума сошли…» Особенно он любил читать конец. И такое же было у него властное требование отклика, как и на «Ключи Марии». На этот раз отклик я ему дал такой же полнозвучный, как и при первом его приходе ко мне. Своим пафосом темного бунта «Пугачев» захватил меня. Я сказал Есенину то же, что написал в в № 75 «Труда» (22 г.): — «Критика спит. Только этим можно объяснить, что крупные явления нашей литературы остаются не отмеченными. Это лучшая вещь Есенина. Она войдет в сокровищницу новой пролетарской литературы». Однако в широкой прессе «Пугачев» не был замечен, не был поставлен на сцене, напечатан был только в 1000 экз. На первую свою большого размаха работу Есенин не получил надлежащего отклика. Не увидев «Пугачева» на сцене, он больше не возвращался к драматургическому творчеству. А все данные для работы в этом направлении у него были.

Оставался путь в эпос. Очередной работой была «Страна Негодяев». Ею Есенин увлекался так же, как и «Пугачевым», и говорил мне о ней, как о решающей своей работе. Но отрывков не читал, и я не знаю этой вещи. Не будучи опубликована, она не дала Есенину желанного отклика, и он опять раздробился в муках лиризма.

Из последних встреч запомнились мне три.

Первая — на похоронах Ширяевца. Мы все остро пережили эту смерть. Закопав друга, собрались в грязной тогда комнате «Дома Герцена», за грязным, без скатерти, столом над какими-то несчастными бутылками. Но не пилось. Пришибленные, с клубком в горле, читали стихи про Ширяевца. Когда я прочел свое, Сергей судорожно схватил меня за руку. Что-то начал говорить: — «Это ты… замечательно»… И слезы застлали ему глаза. Это опять был миг незабвенной близости с крестьянскими поэтами — Есениным, Клычковым, Орешиным. Есенин не верил, что Ширяевец умер от нарыва в мозгу. Он уверял, что Ширяевец отравился каким-то волжским корнем, от которого бывает такая смерть. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья.

Вторая встреча — ужин в том же «Доме Герцена», уже в раскрашенном и убранном подвале, в октябре, вероятно, или даже в ноябре. Мы пришли компанией, Есенин уже был там. Он вскоре присоединился к нам, сел рядом. Вспоминали старину. Он был тихий, милый и грустный. Затеял пение частушек, пел с Сахаровым свои нам, потом мои в ответ пела Вера Духовская. Голос был у него уже хриплый, от болезни, лицо стертое, и сквозь этот его облик, как сквозь туман годов, виделся мне ранний, весенний Сергунька. Потом он, весь как-то исказившись, стал читать «Черного человека». Сквозь мастерство чтения пробивалась какая-то тяжелая внутренняя спазма. Докончить не мог — забыл. По его волнению я видел, что здесь опять что-то для него важное. Вызов отчаянья был в нем.

И еще одна встреча, последняя, на углу Советской площади и Тверской. Он был с Толстой, под руку. Познакомил. Вид у него был скверный.

— «Тебе отдохнуть надо».
— «Вот еду в санаторию. Иду в Госиздат деньги получать».

Мы поцеловались, а следующий поцелуй он уже не мог возвратить мне — из гроба.

Прерывистость последних встреч мешает мне теперь же восстановить ход его мыслей за это время. По стихам можно видеть, что в своей удачливой, хоть и несчастной жизни он первый серьезный удар получил от современной деревни. Последние годы его система образов агонизировала в нем. Но нельзя сказать, чтобы он решительно и резко с ней порвал. Система получила только трещину:

«Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен».

Вот гибельный вывод, к которому привел Есенина разрыв поэзии с действительностью.

Трагизм в том, что Есенин был неправ. Вся его работа была только блистательным началом. Если б долю того, что теперь говорится и пишется о нем, он услышал бы при жизни, может быть, это начало имело бы такое же продолжение. Но бурное его творчество не нашло своего Белинского.

На фото: С. Городецкий с С. Есениным, с женой Анной (Нимфой) и с Н. Гумилевым.

Светлая память. Аминь.

YAZARLAR.AZ
===============================================

<<<< WWW.YAZARLAR.AZ və WWW.USTAC.AZ >>>>

Əlaqə: Tel: (+994) 70-390-39-93 E-mail: zauryazar@mail.ru

www.USTAC.az

Səməd Yusifcanlının doğum günüdür! – Təbrik!

17 yanvar Səməd Yusifcanlının doğum günüdür! Şad günü münasibətilə Səməd müəllimi təbrik edir, həyat və fəaliyyətində yeni-yeni nailiyyətlər arzulayırıq!!! Uğurlarınız bol olsun, Səməd müəllim! Allah Sizi qorusun!!!

Səməd Hətəmov (Səməd Yusifcanlı) Ağdamın Yusifcanlı kəndində anadan olub. Azərbaycan Dövlət Mədəniyyət və İncəsənət Universitetinin Dram və kino aktyorluğu fakültəsində təhsil alıb. Əsasən dublyaj və səsləndirmə işi ilə məşğuldur. 2021-ci ildən Azərbaycan televiziyası və radiosunun əməkdaşıdır. Ümid Partiyasının sosial və humanitar məsələlər üzrə sədr müavini, Doğma Yurda Qayıdış İctimai Birliyinin sədridir.

YAZARLAR.AZ
===============================================

<<<< WWW.YAZARLAR.AZ və WWW.USTAC.AZ >>>>

Əlaqə: Tel: (+994) 70-390-39-93 E-mail: zauryazar@mail.ru

www.USTAC.az

Rövşən Abdullaoğlu tələbələrlə görüşüb – Fotolar.

Tanınmış yazar Rövşən Abdullaoğlu tələbələrlə görüşüb. 2024-cü ilin ilk görüşün yazar belə şərh edib:

“Bu ilin ilk görüşü Azərbaycan Texniki Universitetində baş tutdu. Görüş II Kitabqurdu Payız Oxu Marafonu çərçivəsində “AzTU Kitab Klubu”nun təşəbbüsü ilə təşkil olunmuşdu.

Görüşdə tələbələrə marafon və seçilmiş “Koramal” kitabı haqqında məlumat verdik. Tələbələri maraqlandıran sualları cavablandırdıq. Düzgün ixtisas seçimindən, mental sağlıqdan, gənclərin ailədə qarşılaşdığı psixoloji problemlərdən, karyera inkişafından danışdıq. Faydalı görüş olduğuna inanıram.

Bu istiqamətdə görüşlərimiz davam edəcək. Görüşün təşkilində əməyi keçən hər kəsə təşəkkür edirəm.”

Tədbirdən fotolar:

“YAZARLAR” olaraq, sevimli yazarımıza yeni ildə yeni-yeni yaradıcılıq uğurları arzulayırıq! Uğurlarınız bol olsun!!!

YAZARLAR.AZ
===============================================

<<<< WWW.YAZARLAR.AZ və WWW.USTAC.AZ >>>>

Əlaqə: Tel: (+994) 70-390-39-93 E-mail: zauryazar@mail.ru

www.USTAC.az

Rasim Müzəffərli – 19 yanvar 1990 – Tarix. Şahidlər.

19 yanvar 1990. Şəhər qaynayırdı. Müxtəlif şayiələr gəzirdi: “filankəsi vurdular”, “filankəsi tutdular”, “KQB filan yeri partlatdı”, “filankəslər Moskvaya qaçıblar”, “sovet-rus ordusu qırğın törətməyə hazırlaşır”, “Səttarxan zavodunda silah paylanılır”… Sinif yoldaşım və elə o vaxtlardan dostum Pərvizlə (riyaziyyat üzrə fəlsəfə doktoru Pərviz İsmayıl 1993-cü ildən bu günə kimi NEP Mühəndislik şirkətinin sahibi və rəhbəridir) qərara gəldik ki, bunların yalan ya gerçək olmasını öyrənmək üçün, sonra isə ssenari müəllifi və aparıcısı olduğum və Pərvizin də iştirak etdiyi “Çərşənbə axşamı” (Azərbaycan Televiziyası, AZTV) verilişində həqiqətləri xalqa göstərmək üçün plandankənar çəkilişlər edək. Hələ gündüz saatlarından Pərvizin boz QAZ-24-ündə düşdük şəhərin küçələrinə…

Axşam vəziyyət lap gərginləşdi. Artıq sovet-rus qoşunları müxtəlif istiqamətlərdə Bakıya daxil olmuşdu. Havadan qan qoxusu gəlirdi. Şəhərdə çəkiliş apardığımızı görənlər bizi istiqamətləndirirdilər. Kimsə dedi ki, “Olimp” mağazasının qabağında dayanan 2 dinc sakinimizi güllələyiblər. Biz ora gələndə hələ saat 12 olmamışdı. Yerdəki qan izlərini, mağazanın vitrin şüşəsində güllə izlərini və dükanın içindəki elektron saatı çəkdik. Saat 23:45 göstərirdi. Halbuki komendant saatı (küçəyə çıxmaq qadağası) gecə saat 12-dən etibarən elan olunmuşdu, Gorbaşov və onun əlaltıları gecə saat 12-yə qədər guya atəş açılmadığını deyirdilər.

Sonra Pərvizlə yaxındakı Xəzər gəmiçiliyi (“Kaspar”) xəstəxanasına gəldik, ilk şəhidləri orda gördük… və çəkdik. Şəhidlər arasında sinəsindən güllələnmiş yeniyetmə qız da vardı. Qızcığazın şokda olan anası xəstəxananın dəhlizində heç kəsi özünə yaxın buraxmayaraq əsəbi halda öz-özünə danışırdı: “я завтра позвоню, я завтра позвоню Наджафу Наджафову (o vaxtlar çox populyar olan “Молодежь Азербайджана” qəzetinin baş redaktoru idi, Allah rəhmət eləsin), я всё, всё-всё ему скажу, пусть напишет…” Videokameranı kənara qoyub onu qucaqlayıb ağlatdıq. Özümüz isə hisslərimizi tam səfərbər etmişdik, bizə ağlamaq olmazdı, biz işləməli idik. Yanvarın 20-si başlamışdı.

Hər 2-3 saatdan bir videokameranın batareyasını dəyişmək üçün (o vaxtın batareyaları tez boşalırdı) və yeni videokassetlər götürmək üçün (videokassetləri tez-tez dəyişirdik ki, əgər bizi vursalar ya tutsalar, çəkdiklərimiz ələ keçməsin) qısaca “ştab” adlandırdığımız qərargahımıza gəlirdik. Ştab – komsomolun Mərkəzi Komitəsinin bir şöbəsi, Tələbə və gənclərin əmək birliklərinin Respublika Qərargahının (TGƏB RQ) binasında idi. Rəhbəri olduğum və əsasən CƏNGİ Birliyinin üzvlərindən ibarət olan Respublika Gənclik Mərkəzi də o binada yerləşirdi.

Komsomolun Mərkəzi Komitəsinin (MK) digər şöbələrinin də işçiləri ştaba toplaşırdılar, hərə bir iş görürdü, hamı bizə kömək edirdi. Kimsə batareyaların dolmasını nəzarətdə saxlayırdı, kimsə yeni videokasset tapıb gətirirdi, kimsə çəkdiklərimizin surətini çıxartmağı təşkil edirdi, kimsə öz maşınından benzin çəkib boz QAZ-24-ə tökürdü, kimsə aclığımızı ayaqüstü “öldürmək” üçün kolbasa-çörək düzəldirdi… 20 yanvar səhər saat 7-də MK-nın İdeoloji şöbəsinin müdir müavini Sadıx Nəbiyevlə (hazırda AMEA-da işləyir) hazırladığımız məşhur müraciəti, baş verənlər haqda bəyanatları və qısa xəbərləri Qafqaz komsomol məktəbinin rektoru Huseyn Baghirov (sabiq Ekologiya və Təbii Sərvətlər naziri) redaktə edirdi, Gənclər təşkilatları komitəsinin (KMO) rəhbəri Fəxrəddin Qurbanov (müstəqillik illərində tanınmış diplomat idi, keçən il dünyasını dəyişdi, Allah rəhmət eləsin) ingilis dilinə tərcümə edirdi, TGƏB RQ-nin rəhbərləri Yusif Ayyubov (hazırda xaricdə yaşayır, iş adamıdır) və İlqar Abbasov (hazırda Şirvan şəhərinin icra başçısıdır) beynəlxalq telefon xətti və teleks vasitəsilə bu məlumatların dünyaya, xarici ölkələrdəki gənclər təşkilatlarına, xarici radiolara və tapa bildiyimiz digər xarici ünvanlara yayılmasını təşkil edirdilər.

Müraciəti yaydığımız ünvanlardan biri də AzadliqRadiosu-nun Azərbaycanca yayımının redaktoru və aparıcısı rəhmətlik Mirzə Xəzər idi. Onunla əlaqə yaratmağı İlqar Abbasov və Sadıx Nəbiyev təşkil etmişdilər. Mirzə Xəzərlə bir neçə dəfə telefon danışığımız olmuşdu. Müraciətimizin mətnini ona necə həyəcanla oxumağımı yaxşı xatırlayıram. <> Müraciətin tam mətni ilə və onu imzalayanlar haqda məlumatla tanış olmaq üçün:
https://www.facebook.com/photo.php?fbid=2914936041886828
Bizi xariclə calaşdıran telefonçu qızların ağlaya-ağlaya bizə xidmət göstərməkləri yadıma düşdükcə, üstündən 34 il keçsə də, yenə kövrəlirəm…

O gecə Pərvizlə çox gərgin şəraitdə çəkilişlər etdik. Səhərə yaxın ştaba qayıdanda artıq orada xeyli adam vardı. Hamı çox nigaran idi, bizdən xəbər gözləyirdilər. Qısaca “bizi qırırlar” dedim və ağlamaq məni tutdu… İlqar bizi öz otağına apardı, çay-su içib biraz özümüzə gəldik. Sonra İlqar: “Sən burda qal, müraciətlə, xaric üçün materiallarla məşğul ol, mən Pərvizlə çəkilişə gedərəm” – dedi. Elə də oldu.

İlqar Abbasov boz QAZ-24-ün sükanı arxasına keçdi. Pərviz İsmayıl videokamera ilə onun yanında oturmuşdu və çəkiliş edirdi. Gənclik Mərkəzində bizim baş mühasibimiz olan Nazim Piriyev də onlara qoşuldu, arxa oturacaqda əyləşmişdi, əsas işi ətrafı diqqətlə izləyib, təhlükə yaranarsa, onları xəbərdar etmək və avadanlıqdan istifadədə (o vaxt videokasset kameranın içində olmurdu, kamera ayrıca bir videomaqnitofona qoşulurdu) Pərvizə kömək etmək idi.

Salyan kazarmasının aşağı girişi tərəfdə çəkiliş edərkən, Nazim görür ki, yaxındakı binanın damında yerləşmiş atıcılardan biri Pərvizi nişan alıb. Bunu Pərvizə deyəndə, əksinə, Pərviz kameranı dama tərəf yönəldib o atıcını çəkmək istəyir və bu vaxt atəş açılır. Tez özlərini boz maşına atırlar, amma atəş davam edir və atılan güllələrdən biri maşının damını deşib sükan arxasında əyləşmiş İlqarı sağ böyründən yaralayır. Buna baxmayaraq, İlqar çəkiliş qrupunu tez oradan uzaqlaşdırır.

Ştaba gələn kimi İlqar tez paltosunu çıxartdı və gördük ki, xoşbəxtlikdən yara dərin deyil. Güllə boz QAZ-24-ün qalın dəmir damından keçərkən, zərbə gücü zəifləmişdi.

İlqar Abbasov yaralanandan sonra boz QAZ-24-lə çəkilişə getmək artıq çox təhlükəli idi, çünki boz QAZ-24 artıq sovet-rus hərbçiləri tərəfindən nəzarətə götürülmüşdü, hara gedirdiksə, hərbçilər bizi nişan alırdılar. Vəziyyəti belə görən “Kaspar” xəstəxanasının rəhbərliyi bizə təcili yardım maşını ayırdı və tibb işçilərinin geyimlərini verdi. Həm yaralıları daşıyırdıq, həm də çəkiliş edirdik. Amma tezliklə hərbçilər duyuq düşdülər və təcili yardım maşınını da atəşə tutdular. Deşik-deşik olmuş o maşın yaxın illərə qədər xəstəxananın həyətində o günlərin yadigarı kimi saxlanılırdı. Görəsən, yenə oradadırmı, bilmirəm…

Bakıda ağalıq edən sovet-rus hərbi komendaturası yanvarın 20-də günortadan sonra bütün ölkə üzrə telefonların beynəlxalq xəttə çıxışını ləğv etdi. Mərkəzi Poçt da zəbt olunmuşdu. Axşama yaxın isə hərbçilər duyuq düşüb ştabdakı teleksi də bağladılar. Dilxor olmuşduq. Sovet hakimiyyətinin və ordusunun törətdikləri cinayətlər haqda xarici ölkələrə necə məlumat verəcəyimizi bilmirdik…

Ştaba gəlib-gedənlər arasında “Sputnik” gənclik turizm agentliyinin rəhbərləri Füzuli Ələkbərov (sabiq Əmək və Əhalinin Sosial Müdafiəsi naziri) və Matvey Elizarov da (hazırda tanınmış iş adamı və Dağ yəhudilərinin Ümumdünya konqresinin vitse-prezidentidir) var idilər. İlqar Abbasov “Sputnik” agentliyinə (o vaxt Səməd Vurğun bağının yanında yerləşirdi) adam göndərdi və oradan xəbər gəldi ki, bəs “Sputnik”in teleksi çalışır. Komsomol təşkilatının nəzdində fəaliyyət göstərən “Sputnik” birbaşa Moskvaya tabe olduğuna görə, onun teleksini bağlamamışdılar.

Yenidən hadisələrin gedişatı haqda məlumatları yaymağa başladıq və teleks göndərdiyimiz əsas adamlardan biri yenə Mirzə Xəzər idi. “Sputnik”dəki teleksdə avtomatik imza var idi: “Ələkbərov”. Hər dəfə Mirzə Xəzər “Azadlıq” radiosunda bizim məlumatları səsləndirəndə deyirdi: “Diqqət! Diqqət! Bakıdan Ələkbərov xəbər verir…” Cəmi iki-üç gün belə çalışa bildik. Sonra “Srutnik”in də teleksini bağladılar… Qanlı Yanvardan bir neçə il keçəndən sonra rəhmətlik Mirzə Xəzər Bakıda olanda, imkan tapıb onunla görüşdüm. Bu, ilk və son görüşümüz oldu. Özümü Mirzə müəllimə təqdim elədim, Ələkbərovun kim olduğunu da ona dedim. O günləri xatırladıq və xatırladıqca kövrəldik…

Ümumiyyətlə, üstündən 34 il keçsə də, Qanlı Yanvarı birlikdə yaşadığım dostlarla indi də görüşəndə, elə görüş olmur ki, o günlərin azı hansısa bir epizodunu xatırlamayaq. Necə ki bu yaxınlarda İlqar Abbasovla bunu etdik. Şirvan şəhərində yeni salınmış Zəfər parkını gəzəndə biz çox qürurlu idik. Çünki bizim bu Zəfərimiz təkcə Qarabağ şəhidlərimizin deyil, həm də 20 Yanvar şəhidlərimizin qanının yerdə qalmamağının müjdəsidir.

Yaşa, müstəqil, əyilməz, müzəffər Azərbaycan!

2024.01.16

Müəllif: Rasim Müzəffərli